Дед.

         Осень в этом году чудесная! Настоящая Болдинская. Если бы каждый год была такая осень, то я, как Пушкин, любил бы ее больше остальных времен года. Невозможно не влюбиться в эти деревья, облитые живым золотом, в эти пронзительно синие небеса, в эти прощально ласкающие нас теплые и ласковые лучи. «Чудесная пора, очей очарованье…» Как прекрасно сказано: очей очарованье. Только необыкновенному человеку может прийти в голову такое удивительное выражение. Я же человек самый что ни на есть обыкновенный, поэтому просто радуюсь красоте, последнему теплу. Я пенсионер с приличным стажем, в январе мне исполнится уже 73, так что времени свободного - море. Вот я и гуляю себе куда вздумаю, что тот кот, что любил гулять сам по себе. Мои пешие неспешные прогулки – одно из любимых моих занятий. Даже, пожалуй, самое любимое. Разгадывание кроссвордов, игра в шахматы тет-а-тет, чтение газет – все это вещи тоже моему сердцу милые, но не сравнятся с прогулками, особенно, если погода стоит как сегодня – тихая, теплая, солнечная. Божья благодать, а не погода! Вот я и шагаю себе потихоньку, разглядывая деревья, дома, прохожих, снующие мимо меня машины. Думаю свои думы. Чего только не приходит в голову во время таких прогулок. Например, смотрю на старый – 50-х годов постройки – дом, двухэтажный, с облупившейся штукатуркой, удобства во дворе. И представляю себе, как примерно 55 лет назад вселялись в него люди – радостные, молодые, энергичные, счастливые тем, что позади недавняя война, что получили новую квартиру, что впереди открыты необозримые дали и возможности, целая огромная жизнь. Вижу в окне старенькую сморщенную старуху в ситцевом платочке, а грезится мне она молодой смеющейся девушкой, отчаянно влюбленной в морячка, такого же молодого и красивого. В песочнице ковыряется малыш, мама на скамейке рядом вяжет что-то цыплячьего цвета, должно быть, кофтенку для сыночка. Смотрю на белобрысого мальчишку и пытаюсь представить кто же из него вырастет. Может быть, будущий главный российский авиаконструктор или самородок русской науки. А, может, станет он популярным актером, чье лицо будет знакомо всем. Или ковыряет в носу будущий российский президент. Как знать.

         Посидел на скамейке в сквере, поглядел на стайки младших школьников, что вприпрыжку несутся по дороге из школы. Должно быть, первоклассники, совсем еще малыши. Девчонки по пути собирают кленовые листья – желтые, багровые. Моя жена, Глаша, когда была жива, каждую осень тоже обязательно собирала такие листья, дома мыла их, гладила утюгом через газету, ставила в вазу, и стояли они в вазе на телевизоре всю долгую зиму, напоминая прошедшее лето и осень. Глаши нет со мной уже пятый год. Когда она умирала, исхудавшая, измученная долгой болезнью, то последней ее заботой, последней болью было то, что оставляет меня один на один со старостью и одиночеством. Так и сказала напоследок через силу обескровленными губами: «Лучше бы ты первый умер». И была в этих словах боль за меня. Как я тут управлюсь один. А я вот живу себе потихоньку, варю по утрам геркулесовую кашку на воде, пью жиденький чай (сердечко пошаливает), гуляю по улицам, смотрю новости по телевизору и смиренно жду свой последний час, чтобы встретиться на том свете с моей Глашурой, которая, верно, заждалась меня уже. Скоро, Глаша, Глафира Семеновна, теперь уже скоро, потерпи еще малость.

         На обратном пути домой я зашел в булочную.

         - Половинку народного и московскую плюшку, пожалуйста, - обратился я к круглолицей продавщице с вечно недовольным лицом. Она каждый раз так швыряет на прилавок буханки и батоны, как будто все покупатели ее личные враги, отрывающие ее от очень важных и серьезных дел.

         - Плюшку ему подавайте, - тихо, но довольно явственно пробурчала молодка, - Давно зубы на полку пора сложить. – Она от души плюхнула хлеб и плюшку на стол.

         - Кушать то ведь хочется, - попробовал пошутить я.

         - Иди, старый, не мешай работать! – повысила голос она, хотя очередь на мне обрывалась, так как я был единственным покупателем в тот момент.

         -… Милая барышня, я вас очень понимаю и сочувствую. Стоять целый день в этом магазинчике и только и знать, что подавать хлеб и булки осточертевшим покупателям – что может быть нуднее! А где-то рядом кипит жизнь: люди ездят за границу, ходят по ресторанам, любят друг друга. Не грустите, девушка, приедет и к вам принц на белом коне и увезет вас в даль светлую, - ободрил я ее. Что-то дрогнуло в ее угрюмом лице, она застенчиво улыбнулась мне в ответ и устремила свой мечтательный взор в окно…

         …Продавщица так зыркнула на меня, что я спешно ретировался. Дома сварил себе из пакетика супчик дня, выпил чаю с плюшкой и уселся в свое любимое кресло за газеты. Газеты недельной давности, по договоренности я забираю их с соседнего предприятия, где их выписывают, прочитывают и за ненадобностью через неделю дарят мне. Неделя – срок небольшой, практически свежие новости. «Российская газета», «Комсомольская правда» и несколько местных газет. Парадокс – комсомола давно нет, правды тем более, а название газеты осталось. Желтую прессу типа газеты «Жизнь» не беру принципиально, пусть лучше идет в корзину. После чернухи, которой заполнено сие издание, жить как раз не хочется. По-моему, «Конец света» или «Полный п…з» более подходящие названия для таких газетенок. Кроссворды оставляю на десерт, буду разгадывать их вечерком с чувством, с толком, с расстановкой.

         После десятичасового выпуска новостей по НТВ, выключаю телевизор и ложусь спать. Долго поворачиваюсь с боку на бок, устраивая поудобнее свою ноющую поясницу, вспоминаю прошедший день. Вот и еще один день позади, их у меня уже не так много остается, поэтому каждый на особом счету. Перед глазами промелькнули золотые березки и клены, малыш в песочнице, царевна - несмеяна из булочной, кадры хроники новостей.

         - Спокойной ночи, Глаша, - сказал негромко в темноту и почувствовал подкрадывающийся сон, успев тихо обрадоваться, что сегодня вроде бессонница миновала меня. Спокойной ночи.

         По многолетней привычке, оставшейся еще с тех пор, когда работал на заводе, просыпаюсь ровно в 6 часов. Дома зябко. На улице по ночам температура иной раз опускается до 3-5 градусов, поэтому дома прохладно. До отопительного сезона далековато, придется взяться за оклейку окон. Решил купить в хозяйственном магазине бумажный скотч, дороже выйдет, но зато меньше канители. На завтрак пожарил яичницу, иной раз хочется себя побаловать, черт с ним, с холестерином. День, похоже, опять обещает быть теплым и солнечным. Полил алоэ на подоконнике, послушал по радио новости и стал собираться в магазин. Решил съездить в центр города, там хозяйственный магазин подешевле, чем в соседнем доме. Времени у меня полно, а вот денег как раз наоборот. На остановке целая толпа народу, час пик, люди едут на работу или учиться. Надо было выйти из дома позже. Ну да ладно, как-нибудь протиснусь.

         - Куда прешь! Чего этим старикам дома не сидится?! Ты, старый козел, я тебе, тебе, старому хрычу говорю!

         - …Как вы смеете так обращаться ко мне! Это я вам, вам, молодой наглец говорю! Вы меня оскорбили, поэтому я вызываю вас на дуэль! – и я снял с руки перчатку и бросил ее мордатому парню в джинсовке под ноги, - Драться будем на шпагах!

         Автобус остановился, и все пассажиры прилипли к окну, наблюдая за нашим поединком. Я элегантно скинул плащ, шляпу с пером, отвел назад согнутую в локте и поднятую вверх левую руку и наш поединок начался. Молодой человек явно не любитель спорта, судя по красноватому носу и мешками под глазами он еще не дурак выпить, так что я быстро начинаю брать вверх. В несколько выпадов я выбил шпагу у него из рук и поверг противника ниц. Наступив на него мягким кожаным сапогом и приставив к его горлу конец шпаги, я произнес:

         - Готовы ли вы принести свои извинения, сэр?

         - Прости, старик. Погорячился. Больше не буду.

         Я милостиво убрал свою ногу с его груди и даже подал ему руку, чтобы помочь подняться.

         …- У вас свои дела, молодой человек, у меня свои. Не успеете оглянуться, как сами станете стариком, - примирительно произнес я, глядя в злые глазки парня. Он только презрительно фыркнул.

         На нужной остановке толпа, изрядно помяв мне бока, вынесла меня из автобуса, и я побрел потихоньку в сторону магазина. До открытия еще добрых двадцать минут.

         Наконец, двери магазина открылись. Я обошел весь магазин, посмотрел, что нового в нем появилось. В нужном отделе пробил деньги за пару рулонов скотча.

         - Вам, дедушка, завернуть?

         - Если это вас не затруднит, милая барышня.

         Милая барышня очень мило улыбнулась, завернула рулоны в бумагу и даже уложила их в пакетик.

         - Спасибо за покупку.

         - Спасибо за спасибо. Доброго дня вам.

         Мы улыбнулись друг другу и расстались очень довольные. Все-таки не вся молодежь у нас грубая и циничная. Очень много хороших и добрых ребят и девушек. Дай бог моей продавщице жениха хорошего, если у нее его еще нет.

         И вот опять иду потихоньку по улице родного города, бреду по засыпанной опавшими листьями дорожке сквера. Тихо, тепло, солнечно. Одиноко. На асфальте перед подъездом нового кирпичного дома полуметровыми буквами зеленой краской выведено: «Миша, я тебя люблю! Ксюша.» Подобных надписей можно увидеть очень много, и что интересно – чаще признаются в любви и поздравляют с днем рождения девчонки. «Саша, я тебя очень люблю. Наташа», «Вадик, поздравляю с днем рожденья, Лена». Представилось, как в сумерках или глубокой ночью при свете фонарика девчонка старательно выводит кисточкой свое признание на асфальте. В наше время было все наоборот. Было бы диким, если бы пятьдесят лет назад не я, а моя Глаша на рассвете влезла бы на березу, чтобы бросить мне в окно букет сирени или если бы она играла мне ночью под окном на гармоне. Другие времена – другие нравы.

         После обеда сходил на почту, получил пенсию. Дома разложил деньги по кучкам. Это – на квартплату, это – заплатить за телефон и за газ, это – на подарок внучке, ей на днях двадцать исполнится, это – на хозяйственные нужды, это – на черный день, а вот эта самая маленькая кучка – на продукты. Ничего, мне много не надо, в моем возрасте чем меньше ешь, тем лучше для организма. Не получилось бы только как в той присказке про то, как хотел цыган лошадь отучить от еды, совсем было отучил, жаль только, что кобыла сдохла.

         С часок полежал на диване, отдохнул. Сегодня поясницу ломит сильнее, должно быть к перемене погоды, на днях, верно, похолодает, надо спешно заклеивать щели в окнах. Кряхтя залез на табурет, протер влажной тряпкой стекла, проткнул марлевыми полосками самые большие дырки и заклеил все щели. Оставил только форточку, чтобы проветривать иногда квартиру. Хоть и не спеша работал, потихоньку, а почти два часа провозился, устал, аж руки задрожали от этой пустяковой работы. Эх, старость - не радость. А ведь были когда-то и мы рысаками, какие только нагрузки в молодости организм не выдерживал – маршброски по 80 километров в сутки, и работали неделями по две, а бывало и по три смены подряд. Дочь, конечно, опять будет ругаться, что не подождал ее, поторопился с окнами, но пока я в силах, стараюсь не грузить ее и сына своими проблемами. У них своих дел по горло. Опять лег на диван, отдохнуть, включил телевизор, пощелкал пультом, поискал что-нибудь подходящее. Сплошные рекламы и пустобрехня. Выключил ящик. Что-то сердце щемит, временами колотиться как у спринтера после стометровки. Надо сходить к кардиологу. Не люблю я эти больницы и поликлиники, но что делать – все чаще приходится посещать эти заведения.  Вот и еще один день на исходе.

         Ночью спал плохо. Тяжесть в левой стороне груди мешала дышать, давила все сильнее. Лежал, смотрел в темный потолок, вспоминал прожитую жизнь. Какая она была длинная, оказывается. Подумать только – я помню войну, с которой по времени совпало мое голодное детство. Начало не помню, а вот как возвращались с войны оставшиеся в живых земляки – помню. Дядю Ваню, соседа, вернувшегося на деревяшке вместо левой ноги, дядю Ферапонта всего искалеченного, беспрестанно кашляющего (у него в госпитале удалили одно легкое). Но, все равно, это были редкие счастливцы, которые все-таки вернулись домой. Помню как мы, детишки, помогали своим матерям пахать на лошадях поле. Это уже потом, когда я стал парнем, появились в колхозе первые тракторы и комбайны. И я был одним из тех счастливцев, что, окончив краткосрочные курсы механизаторов, был допущен к комбайну. Как мы тогда работали! Сутки напролет, по ночам убирали хлеб. Обеды нам привозили в поле, чтобы тут же наспех поев не отключая мотора, продолжить свою трудовую вахту. Какие были мы все энергичные, счастливые, гордые тем, что строим новое светлое общество. Чистые душой были люди! Была в моей жизни и целина. На целых два месяца направили меня от нашего колхоза на помощь убирать богатый урожай хлеба. И мы работали как проклятые! Был случай, мой напарник упал без сознания от истощения сил и недосыпа. Там встретил свою Глашу – скромную девушку из-под Вологды. Была и комсомольская свадьба. От колхоза нам выделили в качестве подарка две перьевые подушки и ведро куриных яиц. Друзья и подруги подарили кто что мог – флакон одеколона, книги, круглое зеркальце с ручкой, стеклянные бусы. Но как было весело! Плясали под гармонь до утра! Потом Глаша надумала учиться в техникуме, и мы переехали в город. Я пошел работать на завод, сначала учеником слесаря, потом слесарем, бригадиром, мастером, начальником участка, начальником цеха. И опять все на чистом энтузиазме, не считаясь с личным временем. Надо выйти работать в субботу и воскресенье – выходили, надо поработать сверхурочно – нет вопросов. А сколько было в моей жизни субботников – не сосчитать! Сколько было посажено на этих субботниках деревьев, сколько выложено кирпичных стен, сколько перенесено разных грузов, разгружено вагонов. Все-таки мы были куда счастливее нынешних молодых, которые все меряют только деньгами и личной выгодой. Они, несомненно, умнее нас, грамотнее, но куда беднее духовно. Нет в них внутреннего огня. Или это мне кажется, брюзжу на молодежь, как и положено старика.

         Сердце опять сжало. Пришло в голову, что, может быть, настал мой последний час. Что ж. Коли так, значит пришло время. Нет, почти не страшно. Встречусь, наконец, со своей ненаглядной Глашенькой, с Глафирой Семеновной. Заждалась, должно быть меня там. Умирать не страшно, я честно прожил свою жизнь, мне не стыдно будет предстать перед судом божьим. Правда, был отчаянным атеистом. Нет, церквей не громил, икон не жег, бог миловал от такого греха.  Выкидывает жизнь финты – был убежденным атеистом, а под конец жизни стал заглядывать в церковь. Иной раз поставлю свечку за упокоение души рабы божьей Глафиры, иной раз за здоровье детей и внуков, иной раз за спасение рода людского. Уж больно жизнь становиться все непонятнее и страшнее с каждым днем. Кажется, что все больше миром начинает править темная хамская сила.

         Нет, потихоньку отпустило. Но к врачу завтра надо идти обязательно.

         Утром встал ровно в шесть. Бодрый. От ночных страхов не осталось и следа, но, верный своему слову, в поликлинику пошел. К кардиологу очереди не было. Зашел и сразу взгляд наткнулся на сонные равнодушные глаза врача. Напротив сидит незнакомая молоденькая девушка в белом халате. То ли новая сестричка, то ли студентка - практиканточка.

         - Доброе утро, Елизавета Михайловна!

         - Здрасти…- бесцветное в ответ

         - Сердечко что-то пошаливает. Всю ночь почти не спал.

         - Чего же вы хотите. Ведь вам, Федор Сергеевич, почти восемьдесят.

         - Федор Степанович, - поправил я ее, - Мне, Елизавета Михайловна, только семьдесят три скоро будет.

         - Я и говорю, Федор Сергеевич. Тапочки белые пора уже заказывать. Наташенька, послушай деда.

         Наташенька послушала меня в стетоскоп, посчитала пульс. Елизавета Михайловна в это время листала какой-то дамский журнал.

         - Елизавета Михайловна, что-то пульс частит и не ровный. По-моему, стенокардия. Давайте направление на кардиограмму выпишем?

         - Зачем, голубушка? И так все ясно. Сердце изношено, что вполне объяснимо при таком возрасте. Выпишите ему валидольчику и нитроглицерин.

         - А может, выпишем новое средство? Оно как раз рекомендовано при таких показаниях. И рецепт бесплатный у нас еще остался, - робко, с просительной интонацией в голосе произнесла девушка.

         - Рецепт мы прибережем для более нужных случаев, - сурово произнесла Елизавета Михайловна наконец захлопывая журнал, - Валидольчик и нитроглицерин!

         Наташенька, виновато отводя от меня взгляд, потянулась к бланку рецепта.

         …Я встал, едва сдерживая зачастившее сердце, вытащил из пакета автомат Калашникова. Кивком показал побледневшей девочке, чтобы отошла в сторону от греха, и направил дуло прямо на застывшую жабьеподобную тушу в белом халате.

         - Вы клятвопреступница! Именно клятвопреступница! Вы давали клятву Гиппократу и нарушаете ее каждый день! Вам не место в этом кресле, вам не место среди людей! – и я выпустил всю обойму прямо в ненавистную тушу. Она охнула и осела в своем кресле, выкатив остекленевшие глаза. Журнал выпал из ее рук. А я повернулся и не спеша вышел. Я только что избавил мир еще от одной гадины…

         - У меня есть валидол и нитроглицерин, - произнес я и, придерживая рвущееся наружу сердце ладонью, вышел из кабинета.

         – Ничего, ничего, сейчас пройдет, - уговаривал я сам себя, сидя в коридоре на стуле. Действительно, потихоньку прошло. Я встал и медленно зашаркал к выходу.

         А на улице все залил яркий солнечный свет. От желтых деревьев кажется еще солнечнее, теплее. Как все-таки прекрасен этот мир! Ничего, поживем еще. Придется немного подождать, Глафира Семеновна.